Журнал День и ночь - Автор неизвестен

Памяти Александра Касымова

Ребёнок, ты играешь на пригорке.Как хорошо бросать слова на ветер!Они летят, качаясь в синем небе,И как прекрасно их преображенье!

Вот это стало городом волшебным,А в нём живут невиданные люди.Их сердце — нежность, их глаза — усмешка.Не плачь, не надо — кончилось виденье.

А вот другое — словно окна в небе,Где ангелы, выглядывая кротко,Все смотрят на тебя с недоуменьем.Не бойся их, ты лучше. Ты — ребёнок.

А это что — как зеркало кривое,А в нём — чужие… Мама, мама, страшно!И с диким криком ты домой вбегаешь,Но мамы нет. И папы нету тоже.

А только кто-то сильною рукоюТебя бросает прямо на кроваткуИ укрывает грубо одеялом,И в ужасе ты быстро засыпаешь.

А что случилось — ты ведь не узнаешь…

Озолин

В конце сентября 1987 года я приехал в Барнаул из деревни, в которой работал по распределению, и зашёл в местный Союз писателей. Секретарша, милая женщина неопределённого возраста за тридцать, спросила, кто бы мне больше подошёл. Я ответил — если можно, кого-нибудь с нежной душой. Она ушла, и минут через пять или шесть в красный уголок, где я сидел, зашёл большой плотный мужчина лет около пятидесяти. Это был Вильям Янович Озолин. Я показал ему свои стихи, он что-то похвалил, что-то поругал, оставил свой адрес (Барнаул, главпочтамт, ящик 99), и мы расстались. Душа у него и вправду оказалась нежная.

Я писал ему письма, он на них отвечал, он же посоветовал мне ходить в литературное объединение при местном Союзе, и мне удалось несколько раз побывать на его заседаниях, вырываясь из своей Речкуновки, как называл мою деревню Вильям Янович.

Вместе с ним мы как-то пошли в гости к какому-то местному литератору. Это был Борис Капустин. У него недавно вышла первая книга, а лет ему было что-то около сорока. Втроём мы сидели за столом, разговаривали на всякие литературные и не очень темы, они оказались рыбаками, говорили и о рыбалке, кстати, ели какую-то сушёную рыбу. Я не знал, как её едят, и поэтому попросил Вильяма Яновича мне показать, как это делается. Он удивлённо посмотрел на меня, взял большими пальцами рыбку, оторвал ей башку, очистил кожицу и подал мне. Дальше я ел эту рыбу сам, пил водку, но авторитет мой в глазах Вильяма Яновича уже упал.

Он пошёл покурить, а Капустин, почему-то придвинувшись ко мне вплотную, вдруг зашептал, что Вильям Янович смертельно болен (рак) и месяца через два умрёт. Я был потрясён и не знал, как реагировать на такие, как оказалось, шутки, потому что он прожил ещё лет десять после этого разговора. Наконец мы ушли в изрядном подпитии и поехали в какую-то местную галерею, где должен был состояться вечер поэзии. На месте почему-то не оказалось никого из местных поэтов, и Вильям Янович предложил мне почитать стихи. Я читал уже совершенно пьяным, потому что по дороге в галерею мы выпили ещё одну бутылку, кажется, я не контролировал силу своего голоса, и время от времени пола моего пиджачка отворачивалась, и показывалось головка бутылки. Все вместе производило, видимо, довольно сильный комический эффект. Чем все это кончились — я не помню, где я ночевал — тоже не помню, помню только, что на Советской площади, когда я ждал троллейбуса, чтобы ехать на речной вокзал, откуда я уезжал в свою деревню, мимо прошла какая-то девица, которая, увидев меня, заулыбалась во все горло. Смутно я припомнил, что она была на вчерашнем вечере. Жизнь моя в Алтайском крае складывалась не очень весело. Меня угнетало общество полупьяных лесорубов и лесников, мне просто было скучно, казалось, что жизнь проходит зря, и все это, естественно, сказывалось на моём настроении. В одну такую минуту я написал Вильяму Яновичу довольно злое письмо, на которое он не ответил. Это было просто негативное письмо, без претензий личных, но с претензиями к жизни как таковой. С тех пор переписка наша прервалась, а его письма я в минуту довольно мрачную просто-напросто бросил в печку (случай для меня нетипичный). Через месяцев шесть или семь, когда наступила весна, когда я понял, что, скорее всего, уеду из Алтайского края в Башкирию, я решил не уезжать не извинившись и написал письмо Вильяму Яновичу. Как ни странно, он ответил. Я приехал к нему, мы общались, хотя я не помню наших разговоров, ничего особенного. Видимо, ему не нравились мои стихи, он не предлагал их ни в местные газеты, ни в местный журнал, а я его об этом и не просил. Наконец, я уехал из Алтайского края. Как ясно по его фамилии, он был прибалт, кажется, латыш. Его отец, кажется, работал в северном морском пароходстве, возможно, был репрессирован, мне об этом ничего не известно. Вильям Янович жил в Красноярске, потом переехал в Барнаул — почему — осталось для меня загадкой. Специально я его не спрашивал, а сам он не рассказывал. Мы все же так мало знаем о людях, которых любим, и объяснить это невозможно. Он жаловался, что живётся ему в Барнауле трудно. У него были проблемы, кажется, со всеми — с женой, которая, как мне показалось, не очень его любила, с мамой, которая доставала его по пустякам. Он как-то сказал: «Вот так бывает — люди любят друг друга, а жить вместе не могут». Были проблемы с деньгами — издавался он мало, писал мало, в конце жизни пошёл работать к какому-то скульптору помощником. Да и местным литераторам, сплошь жутким почвенникам, он был не ко двору. Я написал об этом стихи:

Барнаул

Милый город, дух зелёный.Коридоры светлых улиц.Хорошо быть заключённымИли мёртвым в Барнауле.

Мало жизни, мало света,Мало хлеба, много боли.— Нет, не любят здесь поэтов, —Как сказал Вильям Озолин.

В 1991 году, а может быть, в 1992 году я приехал в Барнаул из Москвы, где учился в Литературном институте. Вильям Янович, как я уже говорил, работал помощником скульптора, и я пришёл к нему в мастерскую. Мы пили водку, говорили о Москве, о том, о сём. Когда веселье несколько пошло на убыль, я услышал, как он сказал своему соседу, кивая на меня:

— Вот, привязался чего-то ко мне, а с чего, не могу понять.

Я, в общем-то, понимал, почему. Мы простились, и я его больше не видел.

Он умер в августе 1997-го года, я уже не помню, почему, кажется, от разрыва сердца, так же, как мой отец, которого я видел два или четыре раза в жизни. Я не видел его в гробу, и поэтому я знаю, что он где-то есть. Просто есть.

Как писатель, он мне не сильно нравился. Такие романтические стихи про Север, про настоящих мужчин, романтика возвращения домой. Все это было так себе, типичное советское стихотворчество. Но в жизни он был настоящий мужчина — уверенный в себе, очень спокойный, от него веяло силой покорителя земли, воды и прочих оставшихся стихий.

Когда приходит время умирать, говорят, в несколько секунд перед тобой проходит вся твоя жизни — детство, юность, институты, первый поцелуй, первая затяжка сигареты, первая рюмка водки, первая женщина, первая книга, что-то ещё, и может быть тогда, перед тем, как твою жизнь разорвут на мелкие фразы — он был такой, он был такой и сякой, может быть, тогда ты поймёшь, зачем ты жил.

Прошло много лет, и вот в Переделкино, в библиотеке дома отдыха писателей, мне попалась книга его стихов, изданная после смерти. Оказалось, что он писал очень хорошие стихи. Стихи трагические, и вместе с тем — героические. И я теперь лучше понимаю его — он не был создан для счастья, удачи, творчества, карьеры, семейной жизни, и чем ещё мы тешим своё воображение? Он создан был как знак, как символ, краеугольный камень, если хотите. С ним было надёжно, спокойно и уверенно, если вы понимаете, о чём это я.

г. Уфа

Михаил Тарковский

Перед охотой

Я снова в этой старой мастерской,Где помнит твои длинные ресницыГладь зеркала. Где светятся страницы,К которым прикасалась ты рукой.Здесь холодно. Меня уже давноНе греют по ночам ни эти стены,Ни времени пустые переменыНи древности священное вино.Открою дверь и выйду налегке.Мелькает каменистая дорогаИ посох трётся в жилистой руке.Я нищий, и моё последнее добро —Шершавый камень твоего порога,Я об него точу своё перо.

Весна — недомогание погоды,Сырое перемигиванье звёзд,Дороги, повернувшие в объездИ непривычно ранние восходы.

Весна — каприз беременной природы,Озноб земли, бессмысленный протестМорозов и тяжёлые, как крест,Но неизменно радостные роды.

А человек вне времени и местаСтоит, чужой природе и себе,Кусая лихорадку на губе,

И вдруг бежит сквозь сумерки туда,Где в полутьме лилового разъездаТрубят о невозможном поезда.

На светлом небе ни полоски,В морозной дымке поворот.Здесь новый день, и ложе «тозки»,И скалы серые Ворот.Бахта! Когда он станет давним,И этот снег, и этот кров,Я буду бредить каждым камнемТвоих далёких берегов.Где, приглушённая снегами,Велась война без баловстваС моими вечными врагами,Где были в ярости добитыНеотомщенные обидыИ плоти жалкие права.

Я всё отдам за это вдовьеЛицо земли, где дождь, как штрих,Где жизнь — сплошное предисловье,А смерть загадка для живых.

Где всё, что есть, — и грех, и слава —Лишь голос предков в нас самих,Где мы не заслужили праваИ в мыслях быть счастливей их.

Я не уйду из камеры сонета,Из плена неподатливой строки,Пока его холодного скелетаНе переплавлю в золото реки

Далёкого приснившегося лета,Доспехов не разрушу в черепкиПрикосновеньем ласкового светаИ бабушкиной сдержанной руки,

Не изотру в мельчайшие пылинкиО дядин уходящий силуэтИ слюдяные окна керосинки.

О пеночку, в струящейся берёзеПоющую устало… Как поэт,Уже давно тоскующий по прозе.

Из Горация